В мир

Света невзвидя, не слыша шума,
тощею веткою восходя,
зеленея и словоблудя,
я расту и ропщу в тебя.
И удержанная за локоть
твердой случайной чужой рукой,
была крайней и одинокой,
много грешной, немного святой.
И на бровью лежащей дороге
мне встречались, виделись те
много люди, немного боги
в отрепьях солнца и нищете.
Елизавета  
ЕМЕЛЬЯНОВА-
СЕНЧИНА

Плевок

А мне 
сюда —
меж ахов
и строк —
кипящий
оловянный
плевок.
Что мне до страха?
В рот 
залейте
реку мне.
Сглотну,
и опять
потекла
речь.
Жду развязки
меж вехами
и тяну
лямку 
свою
человечью.
Елизавета  
ЕМЕЛЬЯНОВА-
СЕНЧИНА

***

И этот мокрый Ленинград,
чернилами запачканный, 
давно зовет к себе назад
девчонкой незадачливой…
И от холодных беглых встреч
поднимешь воротник…
Чугунный город, белый взгляд
бедой ко мне приник.
Елизавета  
ЕМЕЛЬЯНОВА-
СЕНЧИНА

***   

Вновь во мне безначалие лета.
Белый полдень.
Жужжание мухи.
Бархатистые верхние звуки.
Оживает оконный квадрат,
расходясь золотыми кругами.
Это лето следило за нами.
Книг пожелтелая сырость.
И я, 
не скандаля, 
не каясь,
иду в эту белую церковь.
Елизавета  
ЕМЕЛЬЯНОВА-
СЕНЧИНА

Китеж
Где-то там, в дали далекой,
за лесами, за горами,
за туманной поволокой
над заплаканной осокой,
поутру росой на ране
что-то льется, что-то тает
и плывет в лазурных лужах,
листопадом облетая,
умирая в ясной стуже…

Там, далеко, голос медный
над опушкою медовой
всё зовет, как рыцарь бедный,
всё поет свечу и слово,
и никто его не слышит,
кроме неба и заката,
только траурное злато
поднимается всё выше…

Там всё чувствуешь иначе,
как-то легче, но больнее,
там к неведомой минее
обращаешь взор незрячий;
смотришь, выразить не смея,
что нежданного желаешь,
и течет вода живая
на ладони, и, немея,
припадаешь и в поклоне
всё вбираешь, всё приемлешь
всё счастливей, всё спокойней —
это небо, эту землю…
Никита БРАГИН

***   
И Грозный был, и был Тишайший,
и тополевый пух легчайший
по всем Черемушкам летал,
подковы цокали в булыжник,
и вырастал раскладкой книжной
пятиэтажечный квартал.

Всё было вместе — пласт морены
в дорожной выемке, сирены
штурмующих проспект машин,
капуста и пучки укропа
у магазина «Изотопы»,
 диагональ и крепдешин.

Дым бересты и «Беломора»,
шум ругани и разговоры
о космосе и Корбюзье —
Москва пестра и эклектична,
здесь всё по-своему прилично,
но цель, конечно, в колбасе…

О правда жизни! Ты прекрасна,
когда за далью безопасной
припоминаешь пафос твой —
ночные записные бденья,
товарные столпотворенья,
уют, похожий на постой.
И только книги, книги, книги,
слепой души моей вериги,
всем дефицитам дефицит!
Собранья, серии, журналы —
шкафов и полок не хватало,
был век на прозу даровит.

И ныне, как студент в раскопе,
дивлюсь России и Европе,
их артефакты вороша, —
тома лежат культурным слоем,
и шрифт чернеет в них золою,
и кладка слова хороша.
Никита БРАГИН

***
Дыханье Берингова моря
касается лица и вскоре
слезами по щекам течет…
Июль, а снега по колено,
и холод синевой по венам,
но сердцу горячо.

Так горячо, что даже больно,
как будто на излом стекольный
ты наступил босой ногой,
и кровь со льдом, и соль со снегом
плывут в распахнутое небо
сквозь пепел и покой…

Тяжелых туч седая пена
и тундры мамонтово сено,
моя Чукотка, край земной,
такое дальнее… такое
любимое, совсем родное
прощается со мной.
Никита БРАГИН

***
Когда коснется одиночество
изломом высохших ветвей
и отзовется только отчество
из горькой памяти твоей,
тогда ты всё увидишь заново,
как в детском радужном стекле,
предутреннее, первозданное,
единственное на земле.

Увидишь, словно не утрачены
в десятках прошуршавших лет,
в быту и беготне горячечной,
в дыму дешевых сигарет
ни муравы прохлада дивная,
ни темных елей тишина,
ни восхищение наивное
смешной девчонкой у окна.
Никита БРАГИН

Хочется, нафтимо немочи...
Хочется,
нафтимо немочи,
осенью 
горя 
и горечи…
Хочется
боли 
и болищи…
Хочется
воли
и волищи…
Хочется 
доли
и долищи…
Хочется 
рани 
и ранищи…
Хочется речи 
и речищи…
Хочется,
нафтимо немочи,
осенью 
смерти
и немощи! 
Александр МАКАРОВ-ВЕК

И мои родные 
у Всесвятской

«Многие мои родные уже тоже на той горе...» 
Уральский поэт В. Одегов 
(Из письма)...
И мои родные у Всесвятской
на горе
под снежными крестами
тихо дремлют,
жаждут воскрешенья,
молятся замершими устами...
Синие оградки, как обрывы,
льдом покрыты,
как венки в обвертках...
Нет у Бога мертвых,
все мы живы!
По ветвям преображенья силы...
Вот уже
беременны могилы —
тетей Шурой, Ниной, Фуской, Нюрой,
бабой Аней, Талей,
Веркой-дурой...
Дедами — Петром, Иваном, 
Митей...
Дядьками — Григорием
и Витей...
Кто войны калека,
а кто — тыла...
У кого — нога, рука,
душа застыла!
На горе на Ледяной,
на Спасской,
Господи,
Твоей они закваски!
На горе на Ледяной
в Крещенье,
Господи,
как верят в пробужденье!
И мои святые
у Всесвятской —
все пришли,
и все теперь на веки —
и мои,
твои,
все наши — у Всебратской
одевают белые доспехи!
Александр МАКАРОВ-ВЕК

Она грызет сосульку
Она грызет сосульку.
Пять.
Четыре мне.
Поцеловать
соседку Юльку
я не решаюсь.
Лишь обнять...
Я — маленький.
Я — дурачок...
А Витька Докшин, он — большой!
Он говорит сквозь зуб:
— Сморчок, 
я нынче добрый,
я, с душой, 
таким сморчкам не раз помог!
Смотри, заиндевел замок
амбарный. Выстудил мороз.
Его отщелкнуть не вопрос!
Ты поцелуй его взасос,
он загудит,
как паровоз!

Конечно, я поцеловал...
И губы с кровью
оторвал
я от замка...
Россия. 
Детская любовь.
От поцелуя —
сердце в кровь!
Александр 
МАКАРОВ-ВЕК

Отрывок
из поэмы 
«О моем городе…»

О мой Кунгур! 
Ты — исполин!
Ты весь в легендах и преданьях…
Вдоль ледяных своих глубин —
застыл над бездной мирозданья!
А эта бездна — под тобой,
в твоих пещерах и пустотах, 
где самоцветные высоты
под сталактитовой грядой!
Под Ледяной твоей горой —
где изморозью — малахиты,
хрустальною водой омыты,
и сталагмиты сбились в рой…

О мой Кунгур!
Ты пуп земной —
Восток и Запад сбивший в стаю,
как в ледяной затор весной,
который и в июнь не тает!
А ножевые ребра льдин,
друг друга порубив на части,
вдруг затупились в одночасье
и вздыбились, как храм един!

О мой Кунгур! 
Твои мосты —
над Сылвой, Шахвой и Иренью,
как будто Господа персты,
протянутые над сиренью
стрекозьих леденящих струй, 
благословляют и связуют!
И каждый дом, и каждый буй
причастье с небом торжествует!

И каждая река, как мать, 
как Богородица в тулупе!
Трещит весною лед на пУпе —
пора, пора уже рожать!

Вот Шахва — снежные бока,
запрели, напитались дымом
прибрежных бань. И как рука —
береза машет над обрывом!
А на березе — синь синиц,
как колокольца в конских сбруях 
звенят!
 И тысячи птичьих лиц
отражены в весенних струях!
В промоинах и в полыньях  —
синицы, синь небес 
и звоны!
И брага пенится в ветвях.
И тают под водой колоны
крещенских прОрубей до дна!
И Шахва серебром  полна!

О мой Кунгур!
Шумит Ирень
и крутит
черный зрак бездонный,
и лед ломает многотонный,
на майские в девятый день…
Она беременна весной,
лед вздулся, напитались воды…
Снег пахнет ивой и сосной…
И скоро ожидает роды!

А Сылва медленно про сплав,
про бревна раннею весною…
Но — от крещенской полыньи,
средь льдин, 
шурги и шеклии —
она несла их над собою,
водою  бережно обняв!
Плоты над глотками крутила
и топляков в себе топила…
Но за столетие устав,
вдруг обмелела, как рукав…
Но кое-где еще видна,
в изгибах илистого дна,
моченных топляков спина.
Они, под этой грудой ила,
под самоцветом чешуи,
разбухли, понажрали рыла,
и превратились в янтари!

О мой Кунгур!
В базарный день,
на снежном берегу Ирени,
где серебра и меди звень,
в карманы сыплется без лени!
Где каждый взгляд, как нож остер!
Среди посуды и эмалей,
девичьих юбок, козьих шалей,
тулупов жарких, как костер!
Среди амбарных батогов,
бидонов жестяных и шаек,
средь творогов, свиных голов,
засовов медных, ржавых гаек…
Молочных льдистых кругляков,
как луны желтые от жира!
Средь близких мне кунгуряков —
я — словно посредине мира!
Вот мать моя и мне шесть лет!
Мать в валенках и в рваной шали…
И я не ведаю печали,
средь торгашей, шпаны и швали…
Кунгур, тебя роднее нет!

О мой Кунгур!
В такой же час
базарный, ветреный, дождливый
меня ты продал торопливо…
И навсегда твой свет угас.
Александр МАКАРОВ-ВЕК